«Я устал бояться»: как преподаватель госвуза неделю рассказывал студентам про убийство Навального

Когда убили Навального, мы с матерью первые два дня просто плакали, не могли отойти от ужаса. Хотя мы, не сказать, чтобы были его большими сторонниками, но все равно — как будто убили какую-то надежду, убили саму возможность выбора. И это так сильно ёкнуло, что я просто сидел на своей паре, у меня болело сердце.

Я решил, что мы принесем гвоздики к памятнику жертвам репрессий у собора, в который я давно хожу. Выходим из такси и в шоке видим, как во внутреннем дворе храма стоят полицейские, никого не пускают. Первая аналогия в голове была с советским периодом: ну, вы 70 лет закрывали храмы, то есть мы теперь живем в такой реальности? Мы решили пойти на городскую площадь, но и она оказалась оцеплена.

В итоге мы поставили цветы дома в вазочку, распечатали портрет Навального и включили фильм про дворец Путина — это символическое, маленькое деяние, но это, как говорил Навальный и говорят верующие христиане, нельзя убить в душе, нельзя запретить.

Все получилось стихийно. В понедельник 19 февраля, в начале учебной недели, я говорю одной из групп: «Ребята, а вы новости вообще смотрите?». Мне захотелось понять их: они не сильно моложе меня, разница не в целое поколение, меня они гораздо лучше воспринимают, чем «дедов», есть какие-то общие темы. Я решил прозондировать почву, и когда 90% народа мне ответило, что «мы вообще не знаем, что происходит», я, не задумываясь, сказал: «Понимаете, у нас в стране случилось такое — Путин убил Навального».

Я смотрел им в глаза, и реакция была очень интересной: кто-то промолчал, кто-то цокнул, кто-то сочувствующе посмотрел, кто-то продолжил разговор со словами: «Я тоже сижу несколько дней, это плохо, у вас те же самые чувства, что и у меня». Мне важно было понять, что я не одинок в скорби, и когда я увидел, что в одной группе есть сочувствующие люди, я решил каждый день, на каждом занятии, спрашивать про Навального и смотреть на реакцию.

Я объяснял: «Ребята, речь не о том, кого вы поддерживаете или не поддерживаете. Речь о том, что убили человека, у которого остались жена, дети, который был определенным символом. А ваша задача — оставаться людьми». Я всегда в своих студентах воспитывал желание быть людьми, несмотря на то, что нас ломают, заставляют участвовать в провоенных активностях и так далее — это ведь большая, «плюшевая» фальшивка, и это чувствуют люди. Они готовы идти против этого, но очень боятся. И я им сразу сказал: «Я буду первый и последний в вузе, кто сможет обратиться к вам именно с этим текстом. Патриотических речей вам и так хватает, вы этого наедитесь, а я обращусь к вам с другими словами».

Я не увидел в ответ «ура-патриотических» настроений, диапазон реакции был от равнодушия до сочувствия, сострадания, скорби. Меня это радует, потому что у этих людей в школе уже были «Разговоры о важном», им уже начали сильно капать на мозги.

Я им показывал архивные сталинские документы, выписки из протоколов НКВД: «Ребята, вот за что убивали людей?». Вот и сейчас убили ни за что. У вас могут быть любые взгляды, но убит человек ни за что, и сострадание у вас должно быть, это тест на человечность.

Я прямо говорил ребятам: «За то, что я скажу, вы можете пойти и написать на меня донос. Это, конечно, будет делом вашей совести, но дело моей совести — сказать то, что я считаю нужным». Конечно, я боюсь подобной реакции. Чаще всего доносчик отмалчивается, но чтобы прямо написать донос, надо быть идейным, мотивированным человеком, а, судя по той проверке, которую я провел, мне показалось, что идейных нет.

Вероятность доноса есть, но если мы будем дальше сидеть и бояться сделать даже такую мелочь... Ну, сколько можно бояться? Я устал бояться. Если я уже сказать ничего не могу, то что будет дальше? Мы перестанем думать? Общее гуманитарное образование мало-мальски воспитало во мне другой подход к жизни. Чего бояться? Все равно все умрем и, в соответствии с убеждениями, куда-то потом попадем. Но здесь, на земле, мы за свою душу в ответе. Я хочу, чтобы моя душа была чистая, чтобы я спал спокойно.

Навальный говорил: «Не стыдно сделать мало — стыдно ничего не сделать». Я корю себя за то, что могу сделать так мало, потому что это страшно, это опасно — например, выйти куда-то с публичным протестом. Своя жизнь — Бог с ней, но есть еще близкие и родные, и за них жутко страшно.

Не знаю, насколько мой поступок смелый — смелые люди у нас в тюрьмах сидят, а я просто неравнодушный человек. Болит душа, невозможно молчать, и мой вопрос о Навальном появился стихийно из-за глубокой боли и желания увидеть, что я не одинок — и я этот отклик увидел. Народ все равно где-то в глубине души понимает, что его обманывают. А когда врут, это никому не нравится.

Я пришел в преподавание для того, чтобы изменить у людей отношение к своему предмету, показать что история — это серьезная, классная наука. У нас в России преподавание истории, как и в принципе преподавание — очень спорная вещь. В государственной системе образования важна личность конкретного преподавателя.

Если сравнивать со временем три-четыре года назад, то есть ощущение, что тогда мы жили в другой стране. С 2023 года стало сильно заметно, как в вузы пришла новая система с «Основами российской государственности», новыми предметами и кучей инициатив, которые я не поддерживаю. Студентов забирают с пар на плетение маскировочных сеточек, а то, что у нас не хватает часов на изучение предмета, что у нас программа не работает, что приходится выкручиваться, их (руководство вуза — Прим. ред.) вообще не волнует — спустили план-«разнарядку», и они его выполняют.

Конечно, у вуза есть некая официальная позиция, в педагогическом составе есть масса идейных людей, которые искренне поддерживают политику государства. Создается впечатление, что таких большинство, но это не так. Максимум — половина. Другую часть составляют конформисты и прочие, которые просто нейтрально ждут.

Есть коллеги, которые, как и я, не хотят отпускать студентов на провоенные мероприятия, которым реально хочется передать какие-то знания: когда ты сам не ведешься на бесчестность и «плюшевость», то стараешься и «не вести» студентов. Это делается осторожно, «из-под полы», но действие всегда важнее просто мысли или слова.

Любой режим в России до 1990-х годов пытался исходить из какой-то идеологемы: где-то религиозной, где-то историко-культурной. Например: «Мы — христианский мир», или «Мы — империя», или «Мы — государство рабочих и крестьян». Так или иначе все зиждилось на каких-то мощных конструктах, которые в реальности могли не работать, как советская плановая экономика, но у них все равно был какой-то идеологический фундамент. С 1990-х годов мы утратили идеологему, последние 25 лет ее у государства просто нет.

Нас метает из угла в угол, как лодку во время шторма: то мы европейские, то мы азиатские, то мы «третий путь», то мы самобытные. Мы не знаем, что у нас на самом деле. Это говорит о глубоком системном кризисе, о том, что власть не может сама выработать никакого конструкта. Нам не за что зацепиться в трудные времена, поэтому у нас беспорядок, разброд и серьезные проблемы вплоть до убийств политзаключенных — просто страшно становится. Нет никакой идеи, а идеи, как правило, исходят из совести — у этой системы нет совести. Воровать или сидеть подольше на всех постах, от преподавателя и до верховного главнокомандующего — это не идея. Это просто потребительство, если не сказать хуже.

Можем ли мы создать какую-то альтернативную идеологему — это вопрос будущего или даже нашего ближайшего настоящего. Единственное, что понятно — происходящее в России сейчас, слава Богу, не долговечно, потому что эта система противна людям.

Исходя не из исторических параллелей, а из символических, я бы сравнил Навального с религиозными мучениками, вплоть до Иисуса Христа, потому что это была самая важная смерть за взгляды. На фоне тотальной лжи, на фоне запретов возникла фигура человека, который последовательно и честно исповедовал те принципы, в которые верил — и его убили за это. За то, что не ломался, за то, что был примером для других людей, за то, что мученически провел последние годы жизни.

Символизм формирует все общество, из него исходит наша реальность: если бы он не был важен, то у нас не было бы так много пропаганды и фальши. Теперь Навальный — это самый важный конструкт, который может не только объединить демократически настроенное население России, но и служить базой для будущего государства.

Мы можем ругаться друг с другом за наши персональные идеи, но теперь это абсолютно не важно, потому что Навальный как город Рим: после падения переходит в некую метафизику и становится идеей.Для российской власти Навальный, может быть, был бы менее опасен живой, но там не совсем соображают и плохо знают историю, поэтому и получили такой результат.

Конечно, нужна некая совокупность факторов, чтобы режим рухнул, но то, что появляются такие символические фигуры — это серьезные звоночки, они свидетельствуют о том, что система стоит на дорожке, которая ведет ее к краху. И крах этот неминуем. Он может случиться завтра, может через пять лет, а может через двадцать, но мы это увидим.